Учебное интервью с Олегом Куликом

В рамках занятий по сторителлингу студенты Школы дизайна взяли интервью у художников, ученых, актеров, режиссеров, музыкантов и других значимых в сфере искусства и науки людей. Масштабный учебный проект под руководством журналиста, писателя, куратора Школы дизайна Игоря Шулинского реализовали студенты бакалаврских профилей «Медиа и дизайн» и «Кино и видеоарт» в рамках модульного задания по дисциплине «Сторителлинг».

Игорь Шулинский, куратор курса о проекте: «Со студентами первого курса мы затеяли, как нам изначально казалось, авантюрный проект. Авантюрный, потому что он казался наглым и недосягаемым. Изучая жанры журналистики, мы столкнулись лицом к лицу с интервью. Интервью — пожалуй, самый сложный жанр. Он предполагает знание тактики, стратегии, психологии, стиля... Но главное, нужно быть смелым и решительным. Ведь вчерашним школьникам нужно было отправиться на встречу с реальными звездами и сделать с ними настоящий, правильный текст. А еще надо помнить, что интервью — это всегда война, потому что нужно добыть информацию, которую люди не всегда хотят предоставлять.

Можно сказать, что мы изучали искусство самураев, правда, с филологической точки зрения. Из более, чем 60 интервью я отобрал 47: с хип-хоперами, учеными, художниками, актерами, режиссерами, музыкантами, продюсерами. И мне действительно приятно, что некоторые из этих крайне закрытых людей, сумели распахнуться пред нашими студентами. Я горд за наших первокурсников, честное слово».

Публикуем новый материал проекта. Интервью с одним из самых известных российских художников, представителем «московского акционизма» Олегом Куликом, сделала студентка Мария Минаева (профиль «Кино и видеоарт», I курс). Художник рассказал о том, из чего рождаются перформансы, что происходит в голове художника во время акций, как человек может превратиться в собаку, и почему нельзя сносить мавзолей.

— Здравствуйте, Олег! В фейсбуке, который вы активно ведете, 17 ноября появилось фото с подписью «Ложишься спать с собаками, проснешься вшивым» и ваш комментарий «Да пусть хоть сожрут, лишь бы проснуться на миг». Можете пояснить?

— На самом деле, этот пост про собак сделал какой-то очередной лжеучитель, который что-то прочитал, где-то поездил, съел кислоты в Гималаях — и начинает постить, как что-то пережитое. Но весь этот бесконечный поток сводится к тому, как удобно жить, как устроиться удобно. Путешествие на Восток заключается в том, чтобы проснуться. Когда человек спит, устроиться удобно невозможно. Ты не обладаешь своим сознанием. Тебе главное не обос**ться. Но проснуться, оказывается, ещё страшнее. Те кошмары, которые человек видит во сне, он видит невольно, а те, которые видит в жизни, — вольно. Он может ими распоряжаться, как угодно. Все эти призывы сводятся к такому «кайфушеству», но они абсолютно противоречат духу Востока. Такие люди ничего не познали. Вот ели бы себе грибы, танцевали бы на дискотеках, и дальше бы продолжали. Но захотелось просветления! Заработали денег — и получают лопатой по морде! И не просыпаются все равно, всё во сне. Поэтому им можно только одно посоветовать: «спите спокойно, ребята!».

— Вы пробовали себя во многих жанрах искусства, какой из них все-таки вам ближе?

— Я родился скульптором. Скульптура (особенно обозревая XX век, и собственно, мою жизнь) так или иначе, в реперных точках соприкасалась с телом. Даже не соприкасалась, а разрывалась в теле! Образование скульптора, увлечение скульптурой, размышления скульптурой, героизация скульптуры привело к тому, что скульптура стала неким реальным телом. В этом смысле, с акционизмом произошло то же самое. Акции и действия ты уже не воспринимаешь отдельно от своей жизни. Волей-неволей ты оказываешься в каких-то перформативных ситуациях. «О, человек-собака в консерватории!», — кто-то меня узнал, и весь зал: «ха-ха-ха». И ты либо стесняешься, либо принимаешь, либо это вообще тебя не касается. Что это? Ты же этот образ не навязываешь абсолютно. Ты находишься все время в ситуации «вне себя». Я принял эту игру. Как меня воспринимают, такой я и есть. А почему это описание должно отличаться, даже если я чувствую по-другому? Откуда я знаю, что я правильно чувствую? Вот они чувствуют правильно, они же видят со стороны. И я принимаю эту точку зрения. Но как художественная стратегия — это чудовищная беспринципность. Как это? Ты — это то, как тебя видят. Нет никакого моего мнения. Это несомненно. У меня есть руки и ноги, но руки и ноги не отдают себе отчёт, что они руки и ноги. Руки — это всё-таки не я. Руки мои, но они же не я. Я — не руки. Но я и не ноги и не бёдра. Можно сказать: «Я — голова». Голова, конечно, важная часть, но я не голова, даже не язык, не зубы. Это как бы мое, но это не я. И вот так, перебирая все подряд, включая кровеносную систему и даже ауру и spiritual, ты понимаешь, что нигде нет «ты». Есть разные элементы, которые ни ***а себе как собрались.

А кто их собрал? Я собрал. Хорошо, а ты кто? Ну, я — вот эти элементы. Нет, ты их собрал, но ты-то кто? Как ты их собрал? Ну-ка разбери их, а потом собери обратно. Нет, ну разбирать их не могу, а собирать уж тем более. Так оказывается, что тебя нет. Более того, потом оказывается, что все те претензии к тебе — они как раз есть. Они реальны, а ты нет. Это такой вышибающий парадокс. Потому что ты всегда живёшь в ощущении, что ты есть, а все претензии к тебе сегодня такие, завтра — такие, что они не реальны. А оказывается, все наоборот. Поэтому единственная стратегия комфортного существования в этом мире — стать тем, кем тебя видят. Но парадокс в том, что здесь ты начинаешь и играть, и скользить. Ты можешь помогать — и тебя увидят лучше.

Фото: архив Олега Кулика

— Вы говорили, что испытывали смущение, что вам было больно и стыдно, когда вы были человеком-собакой. Как получалось преодолевать эти ощущения, и был ли какой-то внутренний барьер, который пришлось сломать?

— Так случилось, что я ушёл из искусства — хлопнул дверью и стал собакой. Сделал свой последний жест свой в Москве. Но удивительная история: когда ты хлопаешь дверью, вдруг все стучатся и говорят: «А знаете, не могли бы ещё раз хлопнуть?». Я говорю: «Как это?».

— Ну, нам понравилось — так драматично, так убедительно, искренне. Мы вообще не ожидали от вас такого искусства.

— Но вы понимаете, я ведь хлопнул дверью, это мой последний жест.

— Да-да-да, вот этот последний жест — ещё разочек. В Цюрихе! Супервыставка! Все главные звёзды будут!

Понимаете, в истерике, на некотором эмоциональном подъёме, в состоянии почти самозабытия, кризиса можно сделать спонтанный поступок. Но повторить такой поступок — это проблема огромная. Более того, тебе 33 года, тебя никто не любит, никто не знает как художника. Есть всего два друга-собутыльника и жена, преданная как собака. И все! Люди говорят: «В Швейцарию! В Цюрих! Кунстхаус! Главная площадь! Большой музей! От Демиана Херста до Кабакова! Все главные звёзды!». Говорят: «Хотим такой перформанс — нам не хватает перца!». 

Мы едем, не зная вообще, что делать. Тебя пригласили как человека-собаку, который устроил такой вот кипеш в Москве: «Дикие люди бегают. В Москве катастрофа! Голод! Развал! Системе — полный крах! Образ немного утрированный, но реальный. Вот, что бывает с теми, кто сильно увлекается Марксом и Лениным. Заигрались в социализм, товарищи! Вот тебе — бегают голые, кусают за ноги!». Но это Москва, а там Цюрих! Там 300 лет не то, что никого не кусали — там улицы шампунем моют! Банковский город — тихий, комфортный, уютный. Огромная выставка, серьезная. Я приезжаю по приглашению кураторши Биче Куригер. Она, скорее всего, доверилась мнению какого-то ассистента или где-то в прессе прочитала. Разные газеты писали, что мало чего происходило, а тут в искусстве художники озверели! Из подвалов повылазили — и бегают, кусают всех за ноги. Кто-то дал ей такую рекомендацию, она и сказала: «ну пригласи», не вдаваясь в то, что конкретно будет. А тут я позвонил, что иду в музей.

Захожу в музей.

— Здравствуйте!
— Здравствуйте. Вы кто?
— Я Олег Кулик.
— Я не знаю такого художника. Не могли бы вы сказать, что будете делать?

Я так в двух словах коряво рассказываю, что буду делать.

— Мы этого делать не будем.

И тут она смотрит жёстко, остро как бритва. Кто это ей такую х**ню привёл. И все как-то отстранились. Ты и так ушёл из искусства! Тебя нет! Ты слабый художник, но ты ушёл как художник! Ты уже приехал с неким проектом, и тут говорят, что тебя нету. Ты никто. Нет такого художника. На таком тонком уровне, помимо того, что куратор имеет право так решать, ты чувствуешь некоторую справедливость того, что тебя нету. Ты, действительно, никто. Экзистенциальный ужас. У меня скорее было к ней, типа: «Ну, простите меня. Может быть, я все-таки кто-то? Может, я самый плохой художник, но я хоть кто-то?». И они уходят. А я остаюсь с тем, что я никто. Ухожу оттуда в трансе. Ты вроде ушел, но чуть-чуть поманили обратно — и ты снова вернулся, но прокололся. И ты — никто. И тебе это сказали. Самая важная институция! В самом центре Европы! Самый важный куратор! Биче Куригер! Светящаяся леди в серебристом жилете.

Мы выходим, садимся, заказываем кофе. Я уже готов сломаться. Тут приносят счет: за два кофе — 25 евро. А у нас всего 25! Я думал, что мне хватит. Ну, кофе, ну, три евро. А тут все! Мы не знали! И тут меня как будто взорвало. Раз и все. У меня вообще ничего нет, и я могу делать, что угодно. Я не должен принимать то, как меня видят. Я сейчас покажу, как есть все на самом деле. Я занимаю 5 евро, иду на рынок, покупаю старый собачий ошейник и цепь.

То, что я делал в Москве, весь этот процесс был на каком-то эмоциональном подъеме — решение всей твоей жизни, реакция на эту жизнь. Но тут это состояние закончилось. Ты — это то, что сейчас сделаешь. Если ты примешь, что тебя нет, то всю жизнь будешь, как какая-то тень. Поэтому решение очень простое — даже как будто не я его принял, а за меня какая-то сила. Ты и так ушёл из искусства! Тебя нет! Ты слабый художник, но ты ушёл как художник!

Теперь я приглашен на большую выставку, у меня есть приглашение. Я пришел на эту выставку, и меня выперли. Я не могу войти в помещение, но я могу быть возле помещения. Я — собака. Я должен стоять на входе. Я буду охранять искусство. У меня даже не было понимания, что такое «охранять искусство». Все эти бесконечные вернисажи, многоуровневые билеты, VIP-тусовка, движение, эти художники все котируются в разных коллекциях, это бизнес-комьюнити. Это искусство — приложениe к IKEA. Это IKEA экстра класса! Художник защищает от этого искусства! Кусает! Главное — энергия на входе.

Тебя нет. Ты должен обозначить свое присутствие всеми возможными художнику способами. А у меня был только один способ — мое тело, которое и пригласили. Как человека не пригласили. Тело — да, ты — нет. Тебя нет.

Я начинаю есть борщи, которые готовила дочь швейцарского пастыря Рита Форбенвиллер. Борщи специфические — с какими-то разными селедками, кефирами, трали-вали. В общем, воздерживаясь от похода в туалет. Но потом наступает момент: вернисаж через два часа, в 6 часов мы уже сидим в парке, спрятались, я намазался кремом, мы так весело болтали. Но как только я надел ошейник, я понял, что что-то «щелк». Я вдруг увидел, что они так — хоп, мягенько отдалились, отвернулись — «Мы не с тобой». Я понимаю, что это такое «отпускание», но я вдруг почувствовал сжатие внутри, холод такой. Я до последнего не думал, что будет — как будто это запрещал себе. И вдруг сцена открывается — и перед тобой пустая холодная площадь, никого нет. Музей — имперский дворец, такой закрытый, а ты голый, и тебя пробирает холод и дрожь, и у тебя цепь. Но главное — твои друзья, близкие — все не с тобой.

А для кого я это делаю? Сидишь — такой большой художник, придумал интересный перформанс, уже готов его провести, а психологически, по-человечески, все дело в очень нестандартной, непривычной атмосфере, неуютной до невозможности. Ты встаешь и идешь в холодное, очень плотное пространство. Тебя отвлекают только шлепки ног по мрамору. Шлеп-шлеп. Шлеп-шлеп. Я подхожу, вдруг останавливаюсь и вижу ноги. А за нами шел фотограф от Риты Форбенвиллер. Я его не видел. Потом он сделал снимок, который попал на обложку многих журналов, включая Flash art: стоит голый человек и пожилые интеллигентнейшие джентельмен и дама, сзади — музей и икона Пиросмани. Джентельменом был Мэр Цюриха. Мэр Цюриха шел с женой в ресторан!

Подхожу я к музею, прицепляю себя и думаю, как бы не сбежать. Никто ж не заставляет, а для кого я это делаю? Самые близкие люди ушли. Что ты должен делать? Вдруг едет велосипедист какой-то, и он чуть ли не падает. Вечер, музей и голый человек сидит на цепи. Я начинаю выть от холода. Вот тут начинается вибрация, тепло пошло, и вот тут мягко-мягко начинает сниматься матрица человеческая, и начинает работать пространство, дистанция, температура, расположение. И потом бац — и минут на 7 включается состояние полного человеческого забытья. Ты как будто действуешь на каком-то странном автомате. Потом я на кого-то бросился, кинулся, первого человека я свалил. Пришел в себя, когда впервые почувствовал позыв, — это был мой час торжества. Публика стояла, она уже поняла, что все агрессивно. Я так встал спокойно, напрягся, вдохнул — и это произошло. Не просто, как у собаки, а как у больной собаки. Всех так: «Ооо!». Швейцарцы, по-моему, кончили все. Они даже не слышали, что такая грязь бывает. Музей!

Это длилось 47 минут. Через 47 минут я чувствую, что выдыхаюсь. Боксеры выдерживают три раунда, а тут ты постоянно прыгаешь. Тут выбегает директор, у него истерика, вернисаж сорван, открыли задний проход музея, а там старые картины, кто-то поранился, грязь, надо разбирать. В общем, он вызывает полицию. Приехала полиция, клетка. В тот момент, когда я увидел полицию, у меня даже на лице улыбка — фух, боже, какое счастье! И вот они меня ведут, как собаку, не поднимая. Все. Твоя жизнь изменилась. Ты провел ночь в тюрьме, наутро ты приходишь — везде публикации. Тебя нет, но теперь для всех — вот ты.

— Венский акционизм — один из самых шокирующих образцов перформанса. Как вы к нему относитесь?

— Вы знаете, кто-нибудь проводил классификацию перформанса, как классифицируют живопись? В акционизме очень важен не столько контекст искусства, сколько контекст жизни искусства, потому что художник и его произведение почти не отличаются, поэтому они остро резонируют от своего времени.

Немецкий акционизм, в частности Йозеф Бойс — это одна ситуация, мистическая, магическая, некое переваривание того же фашизма, только наоборот. Американский акционизм — Крис Бёрден, Вита Акончи — это совсем другая личность и общество: «я» и «они», массовое и уникальное. А немецкий, то есть венский — это самый мерзкий, тупой, бездарный акционизм! Ну, честно. Немецкая, австрийская хитро***ость: с одной стороны, любовь к жестокости, а с другой стороны, все шито-крыто, мы не с фашистами. Акционизм — это некая брутальность, немецкость, но все время с такой «театральщиной». Почему мне не очень нравится венский акционизм? Они производили много шума, делали медийное, зонное поле. Культурное значение мощное, а предмета спекуляции, предмета продажи нет. Русский акционизм совсем противоположен им всем, потому что он утверждал место искусства, а они разрушали. 

Только 90-ые! Русские акционисты пришли в 90-ые, когда рухнула система и снизу, и сверху, когда разрушился и андеграунд, и официальная система. Осталась только улица. Они и вышли на улицу — индивидуально, личностно. Они создали то русское искусство, которое до сих пор существует. Чем меньше акицонизма, тем меньше свободы, тем хуже он воспринимается на Западе. Сейчас столько институций, столько галерей, а на Западе — ноль. В 90-ые не было никаких институций, а мы участвовали во всех биеннале, во всех выставках. Мы абсолютно на равных говорили со всеми и даже опережали. Сейчас даже про акционизм сняли фильм «Квадрат», где русский художник — как человек-собака из Москвы, по имени Олег.

Фото: Ян Кооманс

— Во время вашего перформанса «Кулик Кулику глаза выклюет» вы случайно поранили руку и потеряли сознание. Бас Ян Адер не выжил в результате своего перформанса, который называется «В поисках чудес». Получается, что перформанс — опасное и, в какой-то степени, даже смертельное искусство?

— Вы знаете, нельзя так говорить, потому что сейчас проходит огромное количество акций — не перфомансов, но театрализованных акций. Есть искусство, но и таких акций много. Они бывают интересные или менее интересные, но абсолютно безопасные. Парадокс того перформанса, который оказался опасен для меня, в том, что я как раз хотел сделать очень безопасный перформанс. Обычно первормансы трудно даются, потому что очень спонтанные и как бы на грани некоторого эмоционального шока — для самого себя прежде всего. Тогда мне хотелось сделать более культурный перформанс, более прогнозируемый. Я снял диалог с самим собой, была видеопроекция, и я беседовал с ней, потом вступал в какой-то конфликт, потом наступала развязка — вполне приемлемая сценография. Я бы сказал, компромиссная вещь. Но вся сила образа, вся сила судьбы или глупости или чего-то еще внесла некоторые коррективы: стекло, на которое проецировали видео, сделали закаленным. Надо было предупредить, что в конце я его разбиваю, а я этого не сделал. Организаторы решили сохранить этот рисунок для музея, типа известный художник клювом нарисовал автопортрет.

Когда дошло до момента кризиса, когда надо было бить, я подбегаю и со всего размаха лицом! Оно защищено клювом, но все равно удар. Один удар ты можешь выдержать. Но ты бьешь — и как будто в бетонную стену. Бах! Бах! Бах! Я чувствую, что губу рассек, и не понимаю, как это может быть. В следующий раз я ударил рукой со всего маха — и так отскочило. Чувствую, как будто я описался — что-то горячее льется по ногам, думаю: «Ё-моё, как неудобно». Смотрю, а там красное — огромная лужа крови и странное ощущение спокойствия. В зале темно, потому что еще идет видео, подходит кураторша, и я говорю: «Вызывайте скорую». Руку прикрыл, а там из-под пальцев фонтаны. На неё попадает кровь, и она падает в обморок. Когда она упала, у меня было такое странное мгновение: понимаю, что силы теряю, и, наверное, надо, чтобы люди поняли, что я умер. Они могут подумать, что это часть перформанса. Но сказать, что я умер — испугать. Такая странная техническая задача — сообщить людям, что ты умер, и что это не перформанс. Вдруг подошли организаторы, дали мне полотенце, вызвали скорую, попросил у них попить — очень хотелось, видимо, от потери крови. Такая рана огромная — я думал, что кусок мяса вырвался, а там просто разошлись вены и сосуды. Мне приносят огромный стакан, и только когда я допиваю, то понимаю, что это водка. И мне так тепло, хорошо — и вижу, кресло поднимают и куда-то несут.

Я отрубился и очнулся, когда машина качнулась. Я не знал, что это машина, открыл глаза и увидел яркую, квадратную лампу, на ней написано «Сделано в СССР». Вдруг слышу голос: «Странно, мужик крови потерял, как кабан, а пульс нормальный». А я же выпил — это, видимо, уравновесило.

Потом приехали к врачу, зашили, и был очень интересный разговор с врачом. Он делает уколы и прикалывается:

— Ну, рассказывайте, как жизнь у вас? Как дела? Вы кто?

— Я художник.

— Художник? Ааа. А где художники сейчас такие раны получают?

— Я вообще-то птица.

— Ах, птица!

— Ну, я, как птица, рисовал клювом.

— А! Вы рисовали клювом? Интересно... Вы один там такой клювом рисуете?

Вечером после этой операции меня привозят на место, где был перформанс. Я совершенно без сил. Думаю: «Странно, везут в то же место». В Риге, маленьком городке, никто не расходился — все ждали, пока пройдет операция, а длилась она три часа. Все сидят, и на руке у всех повязаны белые салфетки. Я выхожу на сцену и говорю:

— Я должен покаяться. Как все тщеславные люди, я лежал на операционном столе и думал: «Блин, почему это случилось в маленькой, вонючей Риге, а не в каком-нибудь Париже, Нью-Йорке, на худой конец в Москве». Я понимаю, конечно же, в этих городах никто бы не остался.

Такой был момент. Крутой. В Риге я умер. Было странное ощущение, что я сбегаю. Страха не было. Я подозревал, что смерти нет. Это как будто очень сладкий, очень желанный, заслуженный сон. Оп, рука! Хоба, «Сделано в СССР». Крепкая вещь! Так просто не умирают.

— В прошлом году в интервью для Colta вы восхищались стойкостью Петра Павленского, после чего сказали: «Где уныние и депрессии, которые валили меня и моих друзей на месяцы, а иногда на годы?». Расскажите поподробнее про это время. Что происходило с вами и как вы с этим справлялись?

— Акционизм очень похож на некие старинные эзотерические практики, где передача идет не через документы, не через материальные носители, а от человека к человеку, от личности к личности. Инициация. Но, в отличии от духовного пути, путь художника- акциониста идет не через благость, а через испытание, через преодоление, через борьбу, через ненависть, через низкие энергии.

Всегда есть какой-то лидер. Его перформанс все перекрывает, перекрывает, перекрывает — такая внутренняя гонка. У акционистов нет деления на художественные направления, потому что нет никакого единого стиля, есть только «я». Есть единство. И это не вопрос сравнения — это единство, которое я должен доказать. Я должен залезть на провода, должен броситься с крыши, должен спасти принцессу. Такой образ героя, который уже расшифровал героизм как коррупцию, и делает этот героизм только личностным, только для себя. Прежде всего — преодолевая себя. Это открытая борьба. Ты называешь, показываешь, вызываешь на бой, выигрываешь или проигрываешь у всех на глазах. Ты низвержен абсолютно. Победитель получает все.

Когда есть такая фигура, вся линия акционизма оживает. Как только такая фигура исчезает, исчезает и вся линяя акционизма. Не умирает, но герои-рыцари уходят под землю. Как только появляется следующий, акционизм появляется снова. Приходит время индивидуалистов — людей, которые могут только дать, которым ничего не надо, людей огня. Когда они уходят, возникают люди воды, люди коллектива, люди огромной энергии. Это прекрасный океан, но он не имеет ни воли, ни смысла. Его смысл — жизнь: жить, размножаться, любить наслаждаться. Но когда он закисает, протухает, гниет, когда все задыхаются, — нужно пустить воздух, а для этого нужен взрыв. Выходят, как стержни, горячие уникумы — и начинается кипение, кислород, и все жабы дохнут! Вся эта вонь выветривается, вода становится чистой, выкипевшей, прочищенной. Тогда они опять уходят, и общество опять начинает загибаться.

Для меня Петя в тот момент был такой фигурой — крутой, радикальной. Он поменял вообще всю ситуацию, закончил ее, и поехал нести революцию в мир. Год назад он поджигает банк Франции и говорит: «Я вызываю огонь революции!». Все ржут, как дебилы, как гиены, хихикают, хохочут: «Какой наивный, какой смешной! Банки вам не ФСБ! Хи-хи, ха-ха! Бездарь, тупица, маньяк, романтик!». Проходит год, и весь контекст им отвечает: «Идиоты, гиены лживые!». И все под лавку — хоть бы кто пикнул, хоть бы кто сказал: «Вот, что такое русское искусство. Вот, что такое prophetic piece, вот, что такое произведение пророческое. Воистину!».

— Вы так отзываетесь о перформансе, что заметно —для вас это очень живая вещь. Почему вы почти перестали их делать?

— Почему? Я периодически делаю.

— Вы больше выступаете, как создатель.

— Я в Париже ставил две оперы. Я, можно сказать, театральный режиссер — это моя вторая страсть. Понимаете, это опять же вопрос тела. Что такое театр? Это конструкция, где тело является мазком. То же самое, что на улице привязать себя к музею. Назовите это «иммерсивный театр». Просто это появилось в 2000-ые, а мы это делали в 90-ые и 80-ые. Это и был иммерсивный театр. Но для меня и Ленин — иммерсивный театр, в лучшем смысле. Чтобы эта история выжила, ее надо срочно переводить в искусство. Срочно художники-акционисты должны апроприировать мавзолей Ленина, чтобы эти м***ки его не разрушили, не снесли.

— Почему?

— Памятник должен оставаться. «Коммунизм никогда не умрет!». Следовательно, что? Никогда не возродится. Только так мы будем от него защищены. Смотрим прямо в лоб Ленину — и хохочем. Живой, как живой, с**а! Он сейчас в аду! Когда мы его предадим земле, закончатся его земные страдания: тело распадется, дух рассеется по всему миру, и вырастет, даст новые, страшные семена. Страшные семена братоубийственной войны. Поэтому он должен лежать, как произведение искусства в хрустальном ларце, как страшный яд! Мы должны наблюдать и помнить его дела. Помнить, чем заканчивается поиск простых решений. Помнить, чем заканчивается история, когда рабы приходят к власти. Чтобы, когда соблазн опять возникнет «Хочешь такую прививочку себе?», ответить «Нет, нет, нет, нет». Дорогой Владимир Ильич, торчи вечно! «Торчи вечно» — хорошее название для интервью!