«Пролетая над гнездом осиным» — книга Олега Пащенко, theory fiction о вымышленном международном сообществе энтузиастов О. С. А. (аббревиатура от «осознанный сомн-амбулизм»). Осы практикуют особого рода осознанные сновидения, при этом участник, достигший определённого уровня мастерства, обретает способность к автономной левитации — наяву, без использования технических средств и при полном сохранении бодрствующего сознания. В 20 главах автор описывает различные практики ос и анализирует их с позиций Хайдеггера, Грэма Хармана, Делёза и Гваттари, Ги Дебора, Тимоти Мортона и других спекулятивных философов.

О. С. А. — название международного сообщества энтузиастов, русская аббревиатура, которая расшифровывается как «осознанный сомн-амбулизм». Осы практикуют особого рода осознанные сновидения, при этом участник, достигший определённого уровня мастерства, обретает способность к автономной левитации — наяву, без использования технических средств и при полном сохранении бодрствующего сознания.

Взлёт, набор высоты и маневрирование осуществляются управляемым напряжением воли. Высота подъема достигает 11 000 метров.

Осы одеваются в плотные чёрные techwear-комбинезоны с капюшонами, обязательно — незапотевающие очки (некоторые используют обычные горнолыжные маски, но существуют компании, производящие лётную экипировку специально для ос) и плотные перчатки. В рукаве комбинезона обычно есть прозрачный карман для смартфона с навигатором. «Высотники», то есть те, кто поднимается очень высоко, дополняют своё снаряжение кислородной маской.

Человек чувствует себя пленником стихии земли, с завистью наблюдая за искрами, поднимающимся над костром, за птицами, населяющими воздух, за рыбами, которые, может быть, видели самого Ктулху. При должной сноровке ныряльщик способен на автономное путешествие в морские пучины, но, если закон Архимеда ещё можно преодолеть (например, привязав к себе что-то тяжёлое), то земное притяжение всегда казалось непобедимым без привлечения сложной и ненадёжной машинерии.

Сон о погружении в морские глубины интерпретируется в различных мифологиях и психоаналитических традициях как образ катабазиса (от др.-греч. κατάβασις), нисходящего путешествия вглубь самого себя или в бессознательное, часто знаменующего начало трансформационного процесса.

Этот спуск рассматривается как этап инициации, как болезненную конфронтацию со своими скрытыми аспектами. Соответствующий конфликт разрешается через интеграцию этих аспектов, что предшествует трансформации, воскресению и вознесению. Станислав Гроф [3] интерпретировал бы это как проваливание из состояния всеединства и покоя первой перинатальной матрицы в захваченность, тревогу и давление, которое плод испытывает, когда начинаются схватки, — и затем мучительное клаустрофобическое стеснение, связанное с продвижением по родовому каналу и всегда содержащее предвосхищение близкого освобождения. В делёзианском контексте эта последовательность событий может описываться как «становление», (онейро)навигация по ризоматическим совокупностям идентичности и опыта.

Сны о полётах (полёты во сне), таким образом, можно интерпретировать как нечто дополняющее и увенчивающее катабатический символизм приземлённости мотивами эйфорического освобождения, восхождения (ἀνάβασις), побега из небытия в бытие, то есть онтогенезиса, трансценденции и индивидуации — того, что Делёз описывал как десубъективацию, отрыв от самотождественности, что позволяет человеку стать причастным безличному полю «абсолютной имманентности», которую Делёз также называет «жизнью» (une vie) [4].

Сновидение — это проявление внутренней жизни, окно в глубинные слои нашей психики, через которое мы, вероятно, получаем доступ к объективным бессознательным процессам. Следуя за Делёзом, который мыслит реальность свободной от трансцендентного регулирующего начала, мы сделаем следующий шаг и спекулятивно опишем реальность сновидения как полностью имманентный себе, не сводимый к проявлениям, автономный объект: человек Жиль Делёз (1925–1995) предшествует Жилю Делёзу, соавтору «Капитализма и шизофрении», которого мы используем, чтобы написать этот текст.

Для Грэма Хармана, ключевой фигуры спекулятивного реализма и отца объектно-ориентированной онтологии (OOO), слово «объект» означает не только вещь, которую мы можем потрогать или увидеть, — это понятие становится у него радикально инклюзивным: объектом предлагается считать всё, что обладает определенными единством и автономией, не сводимыми к своим компонентам, реляциям или эффектам [15]. Это значит, что объектами могут называться нематериальные сущности: события, в том числе в текстах, сами тексты, идеи или даже отношения.

Например, объектами в хармановской онтологии будут считаться: писатель Франц Кафка (не сводимый к своему телесному составу или к отношениям с отцом); его рассказ «Превращение» (не сводимый к буквам на странице или к намерениям автора); Грегор Замза (не сводимый к его описанию или к читательской рецепции); его превращение в насекомое (не сводимое к главе в энтомологическом атласе); наша интерпретация этого рассказа как выражения тотальной экзистенциальной несвободы (не сводимой к персональной несвободе каждого из читателей); состояние культуры, в котором становятся возможными такие интерпретации (не сводимые ни к кому из отдельных интерпретаторов); соседство в одном предложении всего перечисленного (не сводимое к остроумному произволу автора этого списка).

Согласно Харману, объект «изъят из доступа», так как его онтологическое ядро не зависит от его взаимодействий или отношений с другими объектами.

В хармановском смысле сновидение есть объект, обладающий недоступной внутренней реальностью и чувственно воспринимаемой оболочкой. Ядро сновидения столь же нечеловекочитаемо, что и двоичный код какого-нибудь медиафайла, — но при этом встречает нас внешним интерфейсом, позволяющим о нём узнавать и его интерпретировать. При посредстве этого интерфейса сны встроены в сеть отношений с другими объектами — например, с личной историей сновидца, с его эмоциональной сферой, с разными контурами его бессознательного, с культурным контекстом, формирующим язык описания реальности. Сновидение влияет на наши экзистенциальные перспективы, опосредуя наш опыт и взаимодействие с миром — как тот артхаусный фильм, которого мы не поняли, но он оставил странный осадок в сердце.

Можно сказать, что сновидение есть гиперобъект, как его определяет Тимоти Мортон, — огромная распределённая сущность, не соразмерная никаким человеческим репрезентациям, потому что она колоссальна и диффузна во времени и пространстве [8]. Сны невозможно полноценно проживать и достоверно интепретировать из-за их масштабов, сложности и мимолётности: они прилипают к любому другому объекту и неотделимо срастаются с ним; они ускользают от понимания; они существуют в измерениях, которые превышают всякое восприятие. Язык, при посредстве которого онейрическая реальность сообщается со сновидцем, его вокабуляр и грамматика, синтаксис и семантика — всё это формируется динамически из мешанины ингредиентов, которая не поддаётся никакому учёту: от архетипов коллективного бессознательного до случайных физиологических эксцессов. Этот язык понятен только самому сновидцу — и обычно испаряется после пробуждения, оставляя после себя лишь случайные образы.

Поэтому, в частности, бесполезны так называемые сонники. Словарь сновидения — это книга, напечатанная на заказ в одном экземпляре и рассыпающаяся в пыль с восходом солнца.

Рассмотрим сомнамбулизм, иногда называемый лунатизмом, когда «душа гуляет и носит тело»: человек движется и действует в мире физическом, а пилотирующий дух — в собственной независимой реальности сновидения.

Неврология квалифицирует сомнамбулизм как парасомнию — расстройство, которое проявляется в аномальном поведении человека во время сна. Считается, что оно возникает из-за нарушения ритмов сна и бодрствования, что приводит к частичному возбуждению, когда тело активно, но сознание остается спящим. Стресс, недосыпание и генетическая предрасположенность — всё это может стать причиной. Некоторые психологи предполагают, что таким образом наше бессознательное пытается разобраться с непроработанными травмами и неразрешёнными конфликтами — отсюда и физическое воплощение внутренней борьбы.

Нас, однако, интересует философская перспектива: с этой точки зрения проблема сомнамбулизма предполагает вопросы о природе сознания, об отношениях между разумом, телом и другими объектами, о границах между ними — и о внутренней структуре всей этой россыпи объектов.

Объектно-ориентированная онтология Хармана предполагает, что все объекты, включая человека, имеют внутреннюю сущность, бесконечно проваливающуюся внутрь себя при чьей-либо попытке её ухватить [15]. В случае сомнамбулизма всё перепутывается: сознание лунатика, само по себе являющееся объектом, отключается от физического мира и подключается к объектам сновидческой реальности, в то время как его тело, будучи также объектом, действует независимо в сфере реального, и эта сфера — также объект.

Делёзианские концепции детерриториализации и ризоматического мышления могут быть применены к сомнамбулизму как способ понимания текучей, динамичной природы опыта сомнамбулы. Сомнамбулизм стирает границы между сознательным и бессознательным, фактическим и психическим, прокладывая пути для новых сюжетов. Лунатик превращается в ризоматическое существо, которое перемещается между плоскостями бытия, трнансцендируя всевозможные бинарные оппозиции, определяющие наше понимание себя и мира.

Но мы не остановимся на этом. Осознанные сновидения и осознанный сомнамбулизм, также известный как «вещий лунатизм», привносят новый уровень сложности в наше понимание индивидуации. В этих состояниях мы находимся в сознании и можем руководить своими действиями, будь то во сне или наяву. Осознанный сомнамбулизм может быть понят как лиминальное состояние запутанности физического и онейрического, в котором становится возможным реальный физический полёт.

С точки зрения объектно-ориентированной онтологии, осознанный сомнамбулизм может стать способом преодоления разрыва между внутренней сущностью объектов (в данном случае, человеческого «я», реального мира и проcтранства сновидений) и их наблюдаемыми качествами. Сомнамбула, осознавая своё состояние, возможно, получает доступ к тем областям собственной сущности, которые обычно недоступны, и взаимодействует с объектами в уникальном режиме — с самим собой как объектом, с миром яви как объектом, с миром сновидения как объектом. В делёзианских терминах эти практики можно рассматривать как усиление ризоматической природы индивида: осознанный сомнамбула конденсирует интенсивность внутри лунатического события, открывая новые пути и опыт. Это ещё один слой взаимосвязанности, где стираются границы между «мной» и «другим», катабазисом и анабазисом, имманентным и трансцендентным, разумом и телом, сном и реальностью, полётом и приземлённостью.

Для удобства будем называть вообще всю физическую реальность словом «город», потому что город — это машина, в которую человек вмонтирован в качестве одной из деталей, и это определяет его функцию. С точки зрения Ги Дебора и ситуационистов [2], осознанный лунатизм может рассматриваться как подрывной акт, форма détournement: индивид возвращает себе бессознательные зоны своей психики и своё спящее, созерцающее тело, перепрофилируя эти элементы для создания новых ситуаций и смыслов в «городе» (напоминаю, что мы условились называть этим словом вообще весь физический мир), для подрыва логики повседневности, который способствует эмансипации отношний человека с городом — с физическим миром.

Психоанализ предлагает другую перспективу, рассматривая осознанный сомнамбулизм как механизм интеграции бессознательных материалов в сознание, а полёта — в приземлённость. Впрочем, стоит отметить и жуткий привкус сверхъестественного (фрейдовского «unheimlich»), странно знакомого, но тревожного, поскольку лунатик сталкивается со своим собственным «я» как автономным, несколько инаковым существом, действующим, движущимся и левитирующим — одновременно во сне и наяву.

Наконец, акт левитации в этом состоянии можно рассматривать как буквализацию символического: преодолевая физические ограничения, осы, возможно, удовлетворяют своё стремление к свободе и трансценденции, которое часто символизируется снами о полётах. Тогда акт левитации можно рассматривать как форму самореализации или индивидуации, физическое воплощение психологического вознесения.

Превращение Грегора Замзы в насекомое — внезапное, необъяснимое событие, полностью меняющее его отношения с миром, который вдруг делается чужим, оставаясь знакомым [7]. Наши осознанные сомнамбулы, превращаясь в ос, летают.

В контексте объектно-ориентированной онтологии Хармана обе трансформации можно рассматривать как изменения в отношениях между объектами. Грегор Замза, как объект, вступает в новые отношения с окружающей средой (теперь воспринимаемой с точки зрения насекомого), с собственным телом (теперь это тело насекомого) и со своей семьей (которая теперь видит его как насекомое). Точно так же осы, обретя способность левитировать, вступают в новые отношения с городом (на который теперь можно смотреть сверху), с собственным телом (теперь способным летать), с городскими структурами (которые остались внизу) и с другими людьми (которые летать не могут или не хотят). Обе метаморфозы предполагают определённое изъятие объектов: Грегор в облике насекомого становится недоступным для своей семьи, которая уже не может относиться к нему так, как раньше, а левитирующие осы становятся в какой-то степени недоступными для тех, кто остался на земле. В обоих случаях проявляется напряжение между реляционными и замкнутыми аспектами объектов: объекты меняются в своих отношениях, сохраняя ядро, которое сопротивляется полному раскрытию и пониманию. Но есть отличие.

Метаморфоза Грегора Замзы непроизвольна: это событие, которому он пассивно подвергается, тщетно пытаясь приспособиться к своей новой форме, новым ограничениям и новым степеням отчуждения, — осы же, выбирая переформатирование своего мировосприятия через практику левитации, осуществляют суверенное волеизъявление. Их трансформация — результат сознательных усилий и мастерства: они не жертвы, а агенты своих изменений. Для них это становится снятием ограничений, освоением иной экзистенциальной перспективы и присвоением новой оптики.

Делёз и Гваттари так пишут об орхидее, которая притворяется осой, чтобы привлечь её, тогда как оса, в свою очередь, помогает орхидее размножаться, распространяя пыльцу:

Орхидея детерриторизуется, формируя образ, кальку осы; но оса ретерриторизуется на этом образе. Однако оса детерриторизуется, сама становясь деталью аппарата репродукции орхидеи; но она ретерриторизует орхидею, транспортируя ее пыльцу. Оса и орхидея образуют ризому, будучи неоднородными. Можно было бы сказать, что орхидея имитирует осу, чей образ она воспроизводит в означающей манере (мимесис, мимикрия, приманка и т. д.). Но это верно лишь на уровне страт — параллелизм между двумя стратами, такими, что растительная организация на одной имитирует животную организацию на другой.

В то же время речь идет совсем о другом — не об имитации, а о захвате кода, о прибавочной стоимости кода, увеличении валентности, подлинном становлении, становлении-осой орхидеи, становлении-орхидеей осы, и каждое из этих становлений обеспечивает детерриторизацию одного термина и ретерриторизацию другого, причем оба становления сцепляются и сменяются, следуя циркуляции интенсивностей, всегда продвигающей территоризацию еще дальше. Нет ни имитации, ни сходства, а есть взрыв двух гетерогенных серий в линию ускользания, скомпонованную общей ризомой, которая более не может быть ни приписана, ни подчинена какому бы то ни было означающему [4].

Представим себе поединок между городом (пусть он называется «Орхидеаполис») и левитирующим человеком (осой). Дело не только в том, кто бьёт или блокирует, а в том, как партнёры адаптируются к движениям друг друга. Город формирует след левитирующего субъекта через свои структуры (здания, улицы, систему означающих топонимов) и культурные вибрации, а осы, в свою очередь, корректируют свои поведение и отношения с городом сообразно меняющимся обстоятельствам.

Например, главная помеха для ос — провода, особенно высоковольтные: cтолкновение детерриториализованного левитатора с территориализованной городской инфраструктурой, заземленной и статичной, не всегда становится трагедией, но всегда неприятно. Если стартовать с поверхности земли, избежать этих силков почти невозможно. Поэтому многие предпочитают взлетать с крыш — а попасть туда не всегда легко; чем туже затягиваются гайки, тем многочисленнее становятся случаи задержаний, причём если ранее ос принимали за квартирных воров, бейсджамперов или потенциальных самоубийц, то теперь им всё чаще вменяют подготовку теракта или диверсии. Как объяснить, что ты просто умеешь летать, если тебя уложили лицом в асфальт?

В 2023 году любые полёты над Москвой — дело весьма рискованное ввиду полного запрета на использование частных самолётов и дронов после ряда происшествий, о которых можно узнать из новостей начала мая. Конечно, в новых условиях городские тактики ос быстро и значительно меняются: они развивают навыки ускользания и невидимости, они легко корректируют свои планы и со смирением отказываются от своих намерений, то есть их срощенность с собственной идентичностью (обеспеченной умением и желанием летать) ослабевает — и эта слабость подрывает сильные связи существующих иерархий: сам город становится ризоматической структурой, где каждый потенциально левитирующий субъект непрерывно вяжет скользящие или самораспускающиеся узлы в уникальной подвижной сети отношений с реальностями — и физической, и своей внутренней. Левитационная практика ос может быть понята как становящийся город, а город, включая элементы левитационной практики в свою пространственную динамику, превращается в становящуюся осу.

Это не столько борьба за личную свободу или соперничество с репрессивными агентами, сколько непрерывный процесс адаптации и соразвития, детерриториализации и ретерриториализации, бесконечное движение, неиссякающий поток, циркуляция интенсивностей, обмен ролями и функциями. Как и любой хороший спарринг, это становится танцем.

С полной версией книги можно ознакомиться на портфолио Школы дизайна.