Учебное интервью с директором Пушкинского музея Мариной Лошак

Масштабный учебный проект под руководством журналиста, писателя, куратора Школы дизайна Игоря Шулинского реализовали студенты I курса профиля бакалавриата «Медиа и дизайн». В рамках занятий по сторителлингу студенты взяли интервью у художников, ученых, актеров, режиссеров, музыкантов и других значимых в сфере искусства и науки людей.

Игорь Шулинский, куратор курса о проекте: «Со студентами первого курса мы затеяли, как нам изначально казалось, авантюрный проект. Авантюрный, потому что он казался наглым и недосягаемым. Изучая жанры журналистики, мы столкнулись лицом к лицу с интервью. Интервью — пожалуй, самый сложный жанр. Он предполагает знание тактики, стратегии, психологии, стиля... Но главное, нужно быть смелым и решительным. Ведь вчерашним школьникам нужно было отправиться на встречу с реальными звездами и сделать с ними настоящий, правильный текст. А еще надо помнить, что интервью — это всегда война, потому что нужно добыть информацию, которую люди не всегда хотят предоставлять.

Можно сказать, что мы изучали искусство самураев, правда, с филологической точки зрения. Из более, чем 60 интервью я отобрал 47: с хип-хоперами, учеными, художниками, актерами, режиссерами, музыкантами, продюсерами. И мне действительно приятно, что некоторые из этих крайне закрытых людей, сумели распахнуться пред нашими студентами. Я горд за наших первокурсников, честное слово».

Публикуем первый материал проекта. Интервью у директора ГМИИ им. А.С. Пушкина Марины Девовны Лошак взяла студентка Елизавета Воронина:

— Вы шестой год являетесь директором музея, за это время в нем произошли глобальные изменения. Что на ваш взгляд было самым важным?

Много подробностей, из которых складывается картинка, но в целом, если говорить о глобальном, то самое существенное, что произошло — это то, что музей стал более открытым, вернулся к своему первоначальному предназначению: быть открытым, демократичным, свободным и либеральным местом, местом для умных и думающих, местом для тех, кто хочет быть своим в этих стенах и чувствовать себя желанным. Мне кажется, что стало меньше снобизма, меньше такого масонства — «замыкают и не открывают». А так как мы живем в мире, где все двери открываются время от времени — даже те, которые закрыты изначально, то это самое важное движение, которое, мне казалось, важно совершить шаг за шагом, очень мягко. Мы этот путь проходили и продолжаем проходить сейчас.

— Может быть, есть какие-то музеи, которые являются «примером для подражания», откуда вы что-то хотели бы привнести в ГМИИ?

Это не один музей, их несколько. Много музеев, которые я люблю, и в которых достаточно часто бываю. «Чёрт возьми! хочется, чтобы у нас было также!», — это такая первая человеческая реакция. А бывают музеи очень закрытые, консервативные, очень маленькие, но при этом — страшно любимые. Музеи должны быть разными, наш музей определенного типа и, естественно, он не может быть таким же, как Фрик музей (Коллекция Фрика, Нью-Йорк), потому что у него другая миссия.

И вообще, хотя мы музей федеральный, мы в то же время и музей московский — в изначальном смысле этого слова. В Москве есть своя идеология движения. Вообще, мы все разные, и московская публика особенная — с одной стороны, очень требовательная, а с другой — очень открытая к новому. Я смотрю, как мучаются наши коллеги в Петербурге, где каждый невинный шаг подвергается невероятной критике, чего не скажешь о Москве. В глобальном смысле, Москва — как Вавилон, место, куда приезжают люди готовые к изменениям. Естественно, эта публика очень важна для нас, мы этих людей аккумулируем.

Несмотря на то, что мне может быть хорошо и в других музеях, но я понимаю, что именно для нас очень важен опыт Тейт Модерн, центра Помпиду и МоМА — как ни странно, музеев современного искусства — самых подвижных, самых экспериментирующих, самых открытых людям. На них я смотрю с завистью.

— Сложно ли сейчас организовывать и реализовывать международные проекты, когда существуют определенные политические недомолвки, возможно даже конфликты? Влияет ли это непосредственно на работу музея?

Нет, не влияет вообще, за исключением работы с американскими музеями. Но проблемы с ними начались еще до того, как все стали не любить друг друга — это недопонимание связано с библиотекой Шнеерсона. Библиотека Шнеерсона хранилась хасидами как реликвия, но возник конфликт интересов — каким любавическим евреям она завещана: американским, российским, или каким-то другим. В общем, этот спор продолжался, пока не зашел так далеко, что американский суд принял решение накладывать арест на все, что связано с произведениями искусства, что ликвидировало возможность разных межмузейных обменов между Россией и США. Однако это никак не связано с нынешней политической ситуацией.

А в остальном, мне кажется, что отношения даже улучшаются, больше проектов делается, работать становится легче. Потому что все понимают, как важен сейчас этот мост.

— Если спрашивать более подробно, как вообще происходит осуществление международных, больших проектов? Как музеи договариваются, создается сначала одна выставка, затем в ответ другая?

Договариваются, но не всегда готовая выставка переезжает из одного города в другой — любому международному проекту предшествует огромная продюсерская и научная работа. Выставка готовится долго, несколько лет, над ней работают кураторские группы с разных сторон.

На самом деле, международные масштабные проекты — это образец человеческого сотрудничества, который мог бы служить примером всем депутатам мира. Сначала придумывается и обсуждается идея выставки: какой проект сейчас своевременен, почему он должен состояться — у всего есть своя причина и своя мотивация. Это обсуждается в музее, и таким образом складывается сбалансированный план выставок на несколько лет вперед. Если говорить о таком музее, как наш, чья миссия — показывать все лучшее, что существует в мировом искусстве — начиная от древних искусств и заканчивая современным искусством, то это, конечно, очень существенная роль. Хочется показать многое, но есть вещи, актуальные именно для сегодняшнего дня, и мы это понимаем. Сначала появляется проект, у проекта возникает куратор и кураторская группа, они начинают «разминать» тему и думать, как лучше ее представить.

Если выставка предполагает коллекцию из одного музея — тогда очень удобно и хорошо. Вот следующий год, например, мы начнем с выставки «Лондонская школа», где впервые покажем важную часть истории искусства XX и XXI века — Бэкона, Фрейда, Баха, Касофе, знаменитых английских художников, о которых не говорили прежде. Мы делаем ее вместе с Тейт Модерн. Но бывают выставки, как прошлом и позапрошлом году, в которые вовлечены восемнадцать или двадцать музеев, в этом случае требуется просто огромная работа, которая все это дело складывает вместе.

— Существует ли какая-то конкуренция между галереями в Москве?

Конкуренции нет, конечно же, никакой, я считаю. Наверное, зритель ее ощущает, потому что внутри себя зритель сам конкурирует с собственным временем: происходит конкуренция за время внутри каждого человека — он решает, куда пойти, если у него мало времени. Странно ставить в сравнение выставку Ларионова в Третьяковской галерее и одну из выставок, которую делаем мы, или сравнивать Серова с Гогеном — о какой конкуренции может идти речь? Может существовать только конкуренция внутри себя — за более интересное, а все остальное — надуманное и имеет значение только для журналистов, поскольку каждый журналист ищет конфликт, чтобы заинтересовать аудиторию.

— Важно ли сейчас объяснять публике значение выставок?

Я считаю, что это очень важно, но это не совсем роль государственных структур в лице, например, Министерства Культуры, которое, собственно, является провайдером этой стратегии. Одному или двум музеям с этим не справиться, это должно быть осмысленной, постепенной политикой, которая в итоге приведет к результату. Конечно, это утопическая мечта, потому что не может быть музей местом вообще для всех — люди очень разные, и для них существует очень много возможностей — не всем интересно смотреть Пикассо. Вот сейчас откроется старое здание Политехнического музея, и я своего внука всегда буду водить в Политехнический музей, ведь для ребенка очень важно понимать, как устроен мир. Самое главное — это научить гуманистическому восприятию мира, тому, каким человек должен быть, а это возможно в любом музее — и геологическом, и зоологическом. Важно — кто те люди, которые эти знаки подают — знаки, объясняющие, что человек должен быть думающим, самостоятельно мыслящим, добрым, открытым, сочувствующим, то есть интеллигентным человеком, в русском понимании этого слова. И, каким бы неидеальным был этот путь, по нему все равно должны идти люди, которые занимаются тем, что называется «культура».

Фото © Пушкинский музей